Биография:
Людмила Шилина (псевдоним Анна Вислоух).
Член Союза журналистов и Союза писателей РФ. Живет в Воронеже. Публиковалась в сборниках издательств «Эксмо», АСТ, «Вече», «Перископ». Автор более десяти книг в документально-художественном жанре. Дипломант Германского конкурса «Писатель года», лауреат премии «Кольцовский край», победитель конкурса «Подросток N» издательств «Лабиринт» и «КомпасГид», в 2019 году с книгой «Помните, что всё это было» вошла в лонг лист премии имени В. Крапивина. Книга для детей «Дело являет, каков был труд! Петр I в Воронеже» победила в конкурсе лучших произведений, объявленного РГДБ в год 350-летия императора Петра Великого.
Анна Вислоух
Пуговица
Лиза постучала в дверь кабинета.
— Открыто, входите! — услышала она.
Лиза приоткрыла дверь, просунула голову:
— Можно?
— Я же сказал, входите! — прогремел нетерпеливый бас откуда-то из недр огромного помещения, заставленного шкафами.
Лиза протиснулась в щель, робко сделала несколько шагов по направлению к столу, такому же необъятному. Но за столом никого не было. Она кашлянула.
— Я сейчас, подождите минуту, — снова донеслось откуда-то из-под потолка. Лиза задрала голову. У огромного шкафа на стремянке под самым потолком стоял маленький человечек и пытался тряпкой, надетой на швабру, смахнуть паутину, повисшую в углу. Он сделал ещё несколько безуспешных попыток.
— Уф, кто ж эти шкафы так поставил несуразно, поближе бы к стене, я бы достал эту чёртову паутину, — вздохнул человечек и стал спускаться со стремянки. — Всё самому приходится делать, две единицы уборщиц сократили. Кризис, будь он неладен!
Он спрыгнул на пол, отряхнул руки и протянул ладонь Лизе.
— Вы Елизавета Купавцева? А я Пётр Афанасьевич Карташов, директор сего заведения. — Лиза вздрогнула, так не вязался грохочущий бас директора с его щуплой фигуркой. Карташов довольно улыбнулся, он понял, что в очередной раз произвёл впечатление.
— Ну те-с, — произнёс он, усаживаясь за свой гигантский стол. — Давайте знакомиться. Расскажите о себе, что привело вас в наши пенаты.
Карташов разговаривал на смешном высокопарном языке, что Лизу даже не удивило. Директор исторического архива и говорить должен соответственно.
— Я окончила истфак университета, к вам хотела бы на работу. Мне сказали, у вас вакансия.
— Да, — Карташов как-то сник, почесал в затылке, — есть, собственно. Но ведь вы за такие деньги… Вы уже пятая. Как узнают, какая зарплата, сразу убегают. И вы убежите…
Он не спрашивал, а утверждал, перебирая на столе какие-то бумаги. Лиза видела на сайте HH объявление, в нём было сказано: «зарплата по договорённости». Что такое «по договорённости», она не совсем представляла. Лиза была коренной петербурженкой, ей от дедушки досталась маленькая квартирка на Васильевском острове. Родители помогали, пока она училась. Но потом мама заболела, все деньги уходили на её лечение, и нужно было думать, как жить самостоятельно. Она открыла сайт и ткнула в первое попавшееся объявление. Единственное, что она хотела — работу по специальности. Историком-архивистом она стала, слушая бесконечные рассказы дедушки о родословной, о генеалогии, об архивном поиске. И историю о том, как маленький дедушка, которого мама поила рыбьим жиром, сливал его потихоньку в бутылки и прятал в своём тайнике, а потом этот рыбий жир спас им с мамой жизнь во время блокады.
— Вот штатное расписание, — наконец Карташов выудил из стопки бумаг нужную. — Так-с, что тут у нас… Младший архивист, вот. Оклад эээ… 12 тысяч.
Он поднял глаза и грустно посмотрел на Лизу.
— Сразу уйдёте или дать пару дней на размышление?
— Дайте, — Лиза встала и направилась к двери.
— У нас бывают премии, — сказал ей вслед директор. — И рабочий день короткий. И молоко за вредность.
Лиза терпеть не могла молоко, ещё больше, чем дедушка рыбий жир. Но она вежливо улыбнулась, попрощалась и закрыла тяжёлую дверь. И в нерешительности остановилась. Сколько он дал ей на раздумье? Ну вот эти пару дней она и походит по сайтам, поищет что-то ещё. Может, уборщицей к ним устроиться, наверняка у неё зарплата выше.
…Лиза ещё немного побродила по интернету, поспрашивала у знакомых. Да, работа по её профилю была, но оплачивалась, похоже, не деньгами, а слезами министра финансов. Вечером, засыпая, она решила, что примет предложение директора. Чем-то он ей приглянулся, этот маленький человечек, да и место знаковое для Петербурга, историческое. Будет экономить, в конце концов. И приняв такое решение, она уснула.
Отворив огромную дверь архива, Лиза вошла в полутёмный прохладный холл. В нём было пусто, даже вахтера не оказалось на месте. Она постояла, потом пролезла через турникет и пошла на второй этаж по широкой лестнице. Подошла к знакомому кабинету, подёргала дверь. Та была заперта. Вот балда, нужно было сначала позвонить! Может, директора вызвали куда на совещание или в командировку уехал. По обмену опытом. Она ещё раз дёрнула за ручку, и тут сзади её окликнули:
— Девушка, вы кто? Что вам нужно?
Оклик был резким и каким-то нервным. Лиза испуганно оглянулась. Сзади стояла крупная дама. У неё все было большое: рост, очки, выдающийся бюст, обтянутый блузкой с гигантскими пуговицами, огромный кулон на шее и высоченные каблуки.
— Что вам нужно? — повторила она нетерпеливо.
— Я… — Лиза растерялась. — Я приходила три дня назад, на работу устраиваться… у меня рекомендация от нашего декана, он знаком с Петром Афанасьевичем.
Корпулентная дама неожиданно всхлипнула. Потом выудила из огромного кармана на юбке ключ, подошла к двери, открыла её.
— Входите, — дама прошагала к столу, выдвинула ящик. — Я заместитель директора, Нина Даниловна. Пётр Афанасьевич меня предупредил, он почему-то был уверен, что вы вернё… вернё…
И дама зарыдала. Лиза застыла на месте.
— Что с вами? Где Пётр Афанасьевич?
— Он… он… пропал.
— Как пропал? Куда пропал? — Лиза не могла поверить в реальность происходящего.
— Уже третий день…
Лиза огляделась вокруг. Что-то ей в кабинете не нравилось. Но что, она пока не понимала. Она села в кресло, наткнулась на что-то твёрдое. Машинально достала, сунула в карман.
…Лиза вышла из архива и решила съездить на Смоленское кладбище, к Ксении Петербургской. На работу ей завтра. Вот и поеду в то место, где спокойней становится на душе. Попрошу Ксению за маму. Лиза спустилась в метро, вышла на «Василеостровской», пошла по Среднему проспекту, свернула на Малый. На кладбище сразу направилась к часовне, обошла её несколько раз, положила записку с просьбой, пристроилась в очередь. Стоявшие впереди дамы о чём-то тихо говорили, до неё долетел обрывок разговора:
— …на второй день пришлось хоронить, жара стояла, уже запах пошёл, вот и…
— А отпевали хотя бы?
— Сами читали псалмы, батюшка в эту деревушку не положен, а везти в село далеко, деньги у них откуда?
Что-то крутилось в голове Лизы, не давало покоя. Она подошла к гробнице, положила цветы… Ну конечно! Запах! В кабинете был странный запах. Исчезла стремянка, но швабра по-прежнему лежала на шкафу.
Лиза пошла к выходу с кладбища, набирая номер на телефоне.
— Дим, привет! Ты занят? Слушай, тут такое дело… — она быстро стала говорить. — Можешь приехать, я на Ваське? Да, в кафешке…
Через полчаса они сидели в кафе, и Лиза рассказывала своему другу, студенту юридического факультета, о странном происшествии в архиве и своих наблюдениях.
— Хорошо, если в кабинете, как ты говоришь странный запах, почему это именно трупный?
— Потому. Я такой запах отличу от других на раз, ты же знаешь, я в онкологическом отделении волонтёрила санитаркой. В морге тоже была.
— Так, — задумчиво сказал Дима. — А сама то заместительница не чувствует его, что ли? Зачем она тебя в кабинет привела?
— В том и вопрос. Чтобы подозрения отвести? Но она заметила, как я швабру на шкафу разглядывала. Если она убила директора, могла его в кабинете спрятать? Запросто! Так шкафы знаешь какие огромные!
— Значит, она постарается избавится от трупа ближайшей ночью. Там рядом с архивом что? Так, где карта? Вот, Обводной!
Лиза и Дима припарковали недалеко от архива автомобиль Лизиного отца, выпрошенный якобы для поездки за город, когда начало смеркаться. Белые ночи подходили к концу, хотя было ещё довольно светло, уж Нину Даниловну-то они точно разглядят. Ждали долго, даже сомневаться стали в своей версии. Но вот огромные двери архива приоткрылись и оттуда, воровато оглядываясь, вышла Нина Даниловна. Но… в руках у неё была только дамская сумка. Вот тебе и убийца с трупом!
— Но почему она выходит из архива ночью, почему так нервничает?! — засомневалась Лиза.
— А это мы у неё сейчас и спросим!
Дима открыл дверцу, выскочил из автомобиля и бросился к Нине Даниловне.
— Стоять! Полиция!
Нина Даниловна охнула, схватилась за сердце и выронила сумку из рук.
— Что в вашей сумке, гражданка? — Дима решил действовать, пока заместительница не пришла в себя и не потребовала его документы.
— Что, кто, зачем? — Нина Даниловна была так ошарашена, что безропотно наблюдала, как выскочивший из темноты грабитель открывает её сумку и выворачивает все содержимое на крыльцо.
— Так, понятно, — Дима крикнул: — Лиза, давай сюда, тут по твоей части!
Лиза подбежала к нему, взяла из рук лист бумаги.
— Посвети мобильным! Ого, да это какой-то документ с подписью… царя Александра II?! Ничего себе! Как он у вас оказался, Нина Даниловна?
Та стояла, словно пригвождённая к месту, и только тяжело дышала. Бросив ненавидящий взгляд на Лизу, сказала придушенным шёпотом:
— Я так и знала… Ты с самого начала мне не понравилась.
До полицейского участка ехали молча. Но там рассказывать замдиректора стала сразу.
Сотрудник архива, получая от неё просмотренные документы, стал сверять их с описью и не обнаружил одной страницы. Он пошёл к директору, сообщил о своих подозрениях. Тот решил сначала разобраться сам, без полиции. Вызвал зама к себе, но стоя на стремянке, шуровал шваброй. Потом перелез со стремянки на шкаф. Тогда-то у Нины и созрел план. Она осторожно, пока директор громогласно задавал ей вопросы, поднялась по стремянке и столкнула его в щель между стеной и шкафом. Тот мгновенно свернул себе шею. Стремянку она убрала, но швабру не догадалась. Сначала хотела все списать на несчастный случай. Но потом увидела, что с её блузки пропала пуговица. Она решила, что падая, директор схватил её за пуговицу и оторвал, и теперь она у него в руке. И ломала голову, как вынести труп. В конце концов махнула рукой и просто решила бежать с украденным документом, за который ей обещали громадные деньги.
— Но почему она не чувствовала запаха и позвала меня в кабинет? — спросила Лиза у следователя.
— Да ковидом она болела, вот запахи и пропали…
— Слушай, Лиза, может, тебе в частные сыщики податься? Я скоро окончу университет, контору свою откроем? — спросил её Дима.
Лиза ничего не ответила. Она достала из кармана огромную пуговицу и швырнула её в канал.
Птичье горлышко
Сквозь приоткрытое окно сочилась знойная мякоть августовской ночи, придавливая своей тяжестью к влажной подушке, и не было сил шелохнуться. Наташа опустила на пол ноги, привычно нашаривая тапочки. И также привычно их не находя, зашлёпала босиком на кухню. Очень хотелось пить. Не включая света, плеснула из чайника в стакан и, стоя у залитого чернилами ночи окна, прислушалась к тишине.
Тихо… Решив снова нырнуть под простыню и попытаться досмотреть прерванный сон, Наташа направилась к двери, и тут вдруг тишина опрокинулась, разбилась, как хрупкий стакан, и её осколки разрезали ночь на куски. Женский голос за окном был больше похож на воронье карканье.
— Мразь, скотина такая, ублюдок, придушить тебя мало! Чё спотыкаешься, урод? Чё спотыкаешься, спрашиваю?! Спать он хочет! Щас вот тут под кустом брошу — спи, сколько влезет!
Наташа выглянула в окно. В неярком свете фонаря увидела, как мимо дома какая-то баба волочит за руку мальчишку лет пяти, проклиная его на чём свет стоит.
…Она никогда не могла слышать тупую, бестолковую брань, видеть, как унижают кого-то, радуя чужие уши словами, от которых хочется умереть. Если вдруг оказывалась свидетельницей подобных «откровений», бессознательно втягивала голову в плечи, будто именно на неё сыпались эти слова-булыжники, и чувствовала чуть ли не физическую боль от барабанящих по темечку тяжёлых камней.
«Господи, зачем она так?» — в отчаянии думала Наташа, день изо дня наблюдая, как кричит на её больную мать соседка по коммунальной квартире Валентина. Её визгливый голос слышался уже с утра, когда она, громко топая и чертыхаясь, шла на кухню коммунальной квартиры и с грохотом шваркала помятый засаленный чайник на конфорку плиты. Она доставала из потайных недр необъятного халата, в который намертво вонзил свои когти запах застарелой кошачьей мочи, очки с одной дужкой, цепляла их на нос и пока на кухне никого не было, шмыгая носом и напевая: «Что тут у нас прячут-то? От меня-то не спрячешь!», — открывала дверцы чужих шкафов и, хищно оглядывая полки, шарила короткопалой жирной ладошкой в их недрах.
Наташа затыкала уши и видела только разинутый, оскаленный рот толстухи.
— Мама, ну почему ты молчишь, — плакала она. — Почему не можешь накричать на неё, чтобы она боялась? Ненавижу-у-у…
Мать, худенькая, болезненная женщина, долго гладила её вздрагивающие плечи и тихо успокаивала:
— Милая, не надо… Я ведь женщина. Я вольная птица — вспорхнула и улетела. А сердце и так в шрамах, зачем же ещё один?
Так же тихо, улыбаясь, говорила она и с приходившим изредка к ним Наташиным отцом, а когда он произносил заготовленные фразы отретушированным голосом и уходил, она повторяла: «Все пройдёт, даст Бог! Или уже прошло…»
И селилась в детском сердечке печаль, чёрным мягким котёнком сворачивалась в клубок.
— Что ж, нам всем нужны какие-то подпорки и подставки, — будто оправдываясь, приговаривала мама, пряча тоненькую пачечку денег (подачка! — презрительно думала Наташа). — Да-да, чтоб гордость не рухнула и не придавила бы своей тяжестью нашу совесть. Да и у кого она, доченька, чиста? Чуть копни, а на дне души хлопья, как та свалявшаяся пыль под диваном, где давно не мыли пол.
— Не осуждай… — добавляла мягко, а по ночам Наташа, чувствуя, как от сердца отваливается маленький кусочек, слышала, что мама плачет. Наверное, именно тогда она поняла: можно произносить сколько угодно клятв в вечной любви, но если в один прекрасный день ей выставят счёт, то… то… Задыхаясь от детского своего максимализма, Наташа мысленно уходила, не возвращалась, навсегда, навеки, гордо… Она… Вот — завесила бы в доме все зеркала. В знак траура по умершей любви.
… Валентина, шмыгая носом и причитая, накинула на зеркало простыню. Слёзы ручьём лились из её припухших глаз, она вытирала их тыльной стороной ладони, забывая, что в кулаке держала скомканный платочек, громко вскрикивала и, хватаясь за голову, мотала ею из стороны в сторону с такой силой, что, казалось, сейчас просто оторвёт. Вместо вечного засаленного халата на ней было вполне приличное чёрное платье, седые космы она прибрала и заколола простеньким пластмассовым гребнем, на раздутые венозные ноги натянула чулки в резинку, которые хранила ещё с нэповских времён. Она то застывала громоздким изваянием у кровати, то раскачивалась из стороны в сторону и выла: «Ой, да на кого ж ты нас покинула, подруженька дорогая!» так жутко, словно умершая Наташина мама приходилась ей единственным дорогим человеком, а не соседкой, на которой она вымещала досаду на свои несбывшиеся надежды. Горе Валентины было неподдельным и страшным.
Когда неизвестные люди, толкаясь и матерясь в узеньком коридорчике, внесли и поставили на стол гроб, Наташа, вжавшись в угол комнаты, поняла: мама ушла. Ушла насовсем, не простившись, лишь проведя ладонью по её волосам, ласково взлохматив чёлку и произнеся: «Не дожила я…»
…Сердце тупо толкнулось в груди. И Наташа побрела по бесконечному, усталому коридору. Впереди — свет тусклой лампочки, направо дверь — впалой глазницей. Больничный запах, вязкий, белый, набивался в ноздри, застревал в лёгких. Наташа открыла дверь палаты и вдруг отчётливо увидела: над маминой койкой, тряся головой, склонилась Смерть и мотает, мотает клубок, и нить эта скользит одинокая, как дыханье короткого сна… Но ведь мама ушла, не простившись. А если не прощаются, значит, хотят непременно вернуться. Вернуться, чтобы жить…
«Жить!» Просыпаясь вновь и вновь все эти годы от своего собственного крика, Наташа запрокидывала залитое слезами лицо и долго-долго, не мигая, смотрела в потолок, проходя взглядом каждую его трещинку. Слезы высыхали, и рождалось какое-то трезвое, мудрое понимание: для неё наступило время, когда закончились прописи, чёткие линеечки, по которым можно было, не слишком задумываясь, старательно выводить крючочки и палочки, переплетающиеся в крепкий канатик. За него она и держалась цепко всю свою сознательную жизнь. И вдруг прочная, казалось бы, нить оборвалась, выскользнула из рук, и перед ней новая, чистая, не разлинованная страница: хочешь вдоль пиши, хочешь — поперек. И листочки, на которых оставит свой автограф судьба, уже не переписать набело. И нет той резинки, что может стереть мучительные строки изломанных надежд, сомнительных полуправд, нелепостей и неудач.
Наташа именно тогда научилась смотреть на себя словно со стороны. И слушать изнутри. Иногда ничего не видела и не слышала… Как она в те страшные дни не пошла ко дну — щепка в водовороте, которую швыряет из стороны в сторону? Всплывала и вновь захлёбывалась в каком-то пофигистском угаре, шлялась по компаниям малознакомых людей. Даже роман закрутила с мужем подруги, так, от скуки. По инерции училась в институте, виртуозно списывая на экзаменах с толстенных учебников…
Отца ждала только с одним желанием: гордо выставить его за порог. Когда он позвонил, открыла дверь и… устало, сама не понимая, что делает, прислонилась к его плечу. Почувствовав, как затряслось, заклокотало что-то у него внутри, отшатнулась: «Ты… плачешь?» Сгорбленный, постаревший, он достал неизменную пачечку денег, положил на тумбочку, пробормотал: «Ты взрослая…» и молча выскользнул за дверь. Наташа долго растерянно смотрела ему вслед и опомнилась только от соседкиного окрика: «Ну что дверь-то не закрываешь? Не май месяц, чай!» Больше отец не приходил. Никогда…
Наташа отошла от окна, постояла секунду в задумчивости, потом, будто решившись на что-то, выскочила в коридор, сдёрнула с вешалки куртку и, осторожно прикрыв дверь, выбежала на улицу. «Быстрее, быстрее», — подгоняла себя, ещё не до конца осознав, зачем ей это нужно. Тётка с малышом уже заворачивала за угол дома. Наташа подлетела к ним сзади, схватила малыша в охапку и помчалась к своему подъезду. Раздался жуткий визг, потом грузный топот — неповоротливая баба пыталась бежать за ними. Да где там! Наташа юркнула в свой подъезд, буквально взлетела на второй этаж, захлопнула дверь и вжалась в неё, боясь даже дышать.
Сколько так простояла: пять, десять минут… Но лишь напряжённая, наливающаяся звоном тишина обволакивала её со всех сторон, как ёлочную игрушку вата. Ребёнок тоже был как-то странно тих и неподвижен. Наташа осторожно разжала тонкие ручонки, обхватившие её за шею, поглядела мальчику в лицо. Спокойно и ровно посапывая, он спал, уснув, видимо, в ту же секунду, как только Наташа подняла его на руки. Ей вдруг стало так страшно, что, задыхаясь от внезапно накатившегося ужаса, она медленно съехала по стене на пол и, привалившись головой к двери, застыла, судорожно прижимая к себе малыша. Какой-то липкий спрут вползал в душу, леденящими щупальцами опутывая сердце, и оно перестало биться. Наташа упёрлась рукой в пол, закричав про себя: «Ты что!», её тут же вырвало, и спрут отпустил свои лапы.
Кошмарная тошнота отступила, и внезапно до конца осознав, что, собственно, произошло, она, словно отряхивая с себя остатки страха, помотала головой, потом медленно-медленно поднялась с пола, оставив так и не проснувшегося малыша на коврике у двери, и побрела в ванную за тряпкой…
Едва приоткрыв глаза и вбирая в зрачки мутноватую белёсость утра, Наташа ощутила какую-то светлую радость, и вдруг ей захотелось её, эту радость, потрогать, прижаться к ней, не отпуская ни на миг. Она повернула голову — там, в углу комнаты, на раскладушке, сидел малыш и, не дыша, разглядывал её.
— Ты кто? Ты моя мама? Ты нашлась, ведь правда? Я же знал — ты меня найдёшь! — наклонив головёнку, затараторил он. — А я тут терпел-терпел и пошёл туалет искать. Там какая-то бабушка мне свет включала и спрашивала, как зовут. И обещала омлет пожарить. Слышишь, пахнет как? Ты молчишь почему — немая, да?
Наташа, трясясь от смеха, скатилась со своего диванчика и подползла к мальчику. Ей почему-то захотелось стать такой же маленькой, а не нависать над малышом с высоты своего роста. Починяясь какой-то неведомой силе, она положила голову ему на колени и увидела снизу, как бьётся синенькая жилка на его прозрачном виске. Как птичье горлышко…
Золотые серёжки
«Яблоки на снегу! Розовые на белом…» — надрывался хриплый певец. Алька заворочалась на диване, нахлобучила на голову подушку, но противные завывания любителя яблок проникали даже сквозь эту ватную броню. Боль вспыхнула в голове с новой силой, заставив зажмурить глаза так, что под веками заплясали фиолетовые всполохи. Мозг пытался ухватиться за что-то приятное: картинки летних дней, морское побережье, ленивый шёпот волн, лыжная прогулка в снежном лесу… Но они застревали где-то на обочине сознания, не в состоянии перескочить через колючий забор из боли, терзавшей её уже вторые сутки. Алька встала, с треском захлопнула окно и поплелась на кухню ещё за одной таблеткой. Помогали они, правда, мало, так, для самоуспокоения — если уж мигрень являлась на порог, остановить её было невозможно. Алька только и могла, что лежать в темноте, в тишине… Да, полежишь тут в тишине с такими соседями! И просить сделать потише бесполезно — не ночь, общественный порядок не нарушается. Эх…
Резкий звонок в дверь выдернул Альку из мутного полузабытья. «Кого ещё принесла нелёгкая», — подумала она и поморщилась от боли, будто усилившейся от того, что этот вопрос заворочался в голове. Не открою, решила. Никто не знает, что я дома. В голове тотчас же полыхнула новая вспышка боли, и справа в висок начал ввинчиваться огненно-красный червяк. Аля застонала и стиснула голову руками, но червяк уже воткнулся в череп и ворочался там, пытаясь угнездиться поудобнее и надолго.
— Гад, — промычала Алька, — не могу больше, щас помру и всё.
Но помереть ей не дал ещё один звонок, более резкий и требовательный. В дверь за барабанили.
— Алька, вставай, соня, я знаю, что ты дома!
Алька прислушалась: за дверью стояла Валентина, подруга и коллега. Ох, она же обещала ей по магазинам пройтись, да и забыла напрочь с этой мигренью. Завтра её собственный день рождения, муж дал деньги и сказал — купи себе, что захочешь. А она уже давно присмотрела в центральном универмаге хорошенькие золотые серёжки. И сегодня они с Валентиной как раз собирались купить их, да ещё и прогуляться в свой законный выходной.
Но кто же знал, что такая напасть с ней приключится! И подругу взбаламутила. Ведь не уйдёт же, знает, что я дома… Придётся открыть дверь и всё объяснить: так, мол, и так, Валя, прости, помираю, идти с тобой не могу никуда. Алька, охая и вздыхая, сползла с дивана и поплелась открывать дверь. В коридор тотчас же ввалилась веселая румяная подруга.
— Так, это что ещё такое?! — завопила она. — В ночнушке, непричёсанная! Ты же сама звала меня сегодня деньги тратить!
— Тихо, Валя, тихо… — Алька поморщилась: червяк, разбуженный громогласной подругой, зашевелился, растревожив заодно и уснувшую было боль. — Никуда я сегодня не пойду… Мигрень разыгралась, а я, ты знаешь, не человек тогда становлюсь. Могу только рычать. Еще и укусить, если сильно достанут. Так что лучше иди… в следующий раз как-нибудь сходим…
— Как это в следующий раз?! — возмутилась Валентина, похоже, пропустив мимо ушей жалобные Алькины стоны. — А день рождения у кого завтра?! Дорого яичко к Христову дню, знаешь ли! Муж ей деньги дал, а она тут болеть вздумала! Нет, так дело не пойдёт! Давай, умывайся, собирайся. Вытащу тебя на свежий воздух, сразу всё как рукой снимет, увидишь. Да я где-то читала даже — с мигренью нужно бороться свежим воздухом! Вот чесслово, не вру!
Она подталкивала Альку к ванной, всё это произнося скороговоркой, и та, как покорный барашек, отправилась умываться, подумав: «Может и правда, легче станет? Какая уж теперь разница… А серёжки и купить могут…»
В центральный городской универмаг они приехали незадолго до перерыва. Решили, что быстренько купят серёжки, а в перерыве посидят в любимой кафешке на площади, кофе попьют. Иногда Альке после чашки натурального, очень крепкого кофе, сваренного улыбчивым Самвелом, и правда, становилось чуточку легче.
На второй этаж в ювелирный отдел поднялись на эскалаторе — универмаг был новенький, с модной движущейся лентой. Алька, прикрыв глаза, представляла, будто едет в метро в своём родном Ленинграде… Вот сейчас эскалатор вынесет её на поверхность, она откроет глаза и окажется в вестибюле станции «Площадь Восстания», выйдет из огромных крутящихся дверей на улицу, а там пересядет в 27-й автобус до проспекта Ударников и — дома. Замечтавшись, она еле успела соскочить с движущейся ленты и, словно стряхивая с себя наваждение, помотала головой. Нет, она не в Питере, как продолжали называть город коренные ленинградцы, а с мужем-военным в южном городке, и они несут службу по охране государственной границы. И служить им ещё…
— Аль, смотри, а вот ещё какие хорошенькие! И перстень к ним — комплект будет! — Валя уже крутила в руках и вправду симпатичный комплект украшений. Замысловатый узор на медового, с красноватым оттенком цвета крупных серьгах в форме капли завораживал и притягивал взгляд. Алька приложила серёжку к уху, покрутила головой.
— Нет, очень вычурно, мне бы что-то поспокойней, поскромнее, — она с сожалением отложила серьги. — Да и цена… Пожалуй, я куплю вот эти, что на прошлой неделе присмотрела.
Она попросила у продавщицы небольшие серьги в форме листиков, подождала, пока та выпишет чек.
— Валюш, иди заплати, а я пока их в уши вставлю, так и пойду в обновке.
Она аккуратно вдела тоненький крючок застёжки в дырочку, взяла в руку любезно протянутое ей зеркало и с удовольствием посмотрела на своё отражение. Класс! Ей даже показалось, что боль притупилась, и мерзкий червяк совсем куда-то уполз из её головы.
Вдруг снизу её будто кто-то толкнул. Сначала не очень ощутимо, потом сильнее, так что ей пришлось ухватиться за прилавок. Зеркало упало, она попыталась развернуться к продавцу, чтобы извиниться за свою оплошность, но увидев её вытянутое бледное лицо и ощутив ещё один толчок, скорее поняла, чем услышала крик: «Землетрясение! Все на улицу!»
Она попыталась встать на ноги, но страшный удар снизу сбил её с ног, и она упала на четвереньки, цепляясь за какой-то манекен. Вокруг началась паника, люди кричали и бестолково метались по магазину. Эскалатор остановился. Алька сильно ушибла колено, но решила продвигаться к лестнице ползком, вставать она больше не рисковала. Валя! Где Валюша? Алька поползла к кассе, куда послала подругу оплатить покупку. Валя сидела на полу, голова её была в крови, она испуганно таращила глаза и, похоже, находилась в состоянии шока.
— Господи, жива, — Алька потянула её за руку, Валя покорно поползла за ней к выходу из зала. В этот час в магазине покупателей было немного, день-то рабочий, поэтому они довольно быстро выползли на лестницу и, держась за перила, скатились на первый этаж. Толчки становились всё ощутимей. Подруги выбежали из дверей универмага и бросились подальше от здания. Воздух обхватил Алькины щеки колким холодным полотенцем, и стало легче дышать. В центре площади стоял большой фонтан. Алька успела уцепиться руками за его чашу, земля под ногами закачалась, у неё закружилась голова, и её вырвало. Прислонившись спиной к бетонному боку фонтана, она вдруг увидела, что универмаг, в котором они были минуту назад, сложился как карточный домик, и огромный столб пыли взметнулся к небу. Только теперь она осознала весь ужас происходящего, и тут же голову пронзила страшная мысль: муж… дочь…
…Партийное собрание затянулось. Всем уже хотелось на воздух, кому подышать, кому покурить, пора было принимать резолюцию, но парторг всё тянул кота за хвост. Разбирали всякую текучку и ещё довольно неприятный вопрос: личное дело одного из офицеров, который частенько напивался до чёртиков и дебоширил в семье. Никто такие разборки не любил, но что поделать — поступила жалоба от жены. Виновник тупо молчал, уставившись в пол, на вопрос, что он намерен делать дальше, что-то мычал нечленораздельно.
— Всё, Иваныч, кончай эту волынку, уже в роту пора! — Саша нашарил в кармане пачку с сигаретами. — Объявить ему строгое взыскание, а если ещё раз рыпнется — на гауптвахте проспится. Сочиняй свою резолюцию, а мы пока покурить выйдем.
Офицеры одобрительно загудели. Парторг махнул рукой, и все потянулись к выходу. На улице разбрелись по двору старого клуба, в котором проходило собрание. Саша только зажёг спичку и поднёс её к сигарете, предвкушая, что сейчас затянется горьковатым терпким дымком, как что-то словно толкнуло его снизу. Он поднял голову — показалось? На него смотрели такие же удивлённые лица сослуживцев. Толчок повторился, но уже был ощутимее первого.
— Трясет, что ли? — задумчиво произнёс кто-то рядом.
Словно в ответ на его вопрос тряхнуло так, что стоявшие возле стены какие-то пустые бочки покатились по земле прямо на людей, и посреди двора стала разрастаться длинная корявая трещина.
Из клуба выбежал с перекошенным лицом парторг.
— Землетрясение!
Но это уже было и так понятно. Непонятно было одно: куда бежать в первую очередь и что делать? «Алька!», — промелькнуло у Саши в голове. Дома оставалась, мигрень у неё… Настя в детском саду… Он много раз встречался со страхом, но в этот момент его обожгла настоящая жуть, которая усиливалась от неизвестности. Но додумать страшные мысли ему не дали, кто-то схватил его за рукав и потянул со двора. Только потом уже много позже он узнает, что клуб остался одним из немногих уцелевших зданий в городе — старой был постройки, крепкий, с толстенными стенами. Но это было потом… А сейчас он бежал по улице к детскому саду и повторял про себя: «Только успеть. Только бы успеть…»
Но улицы уже не было. Были только одни руины: за несколько секунд город превратился в огромные развалины. Только крики и стоны раненых доносились из-под них. Саша растеряно заметался — дорога исчезла, всё было загромождено завалами из кирпича, бетона и арматуры. В воздухе висела зловещая цементная пыль, не давая рассмотреть даже лиц бежавших навстречу людей.
Изодрав в кровь руки, он кое-как пробрался через завалы к детскому саду. Ему казалось, что прошла вечность, но на самом деле — не больше получаса, когда наконец он выбрался на улицу, где когда-то стоял детский сад. Стоял… Сейчас на его месте громоздилась огромная груда из кирпича. Вокруг копошились в цементной пыли люди, какая-то женщина страшно кричала… Саша тихо сказал: «Настя…» Повторил громче: «Настя!» И заорал во всю глотку, не услышав ответа: «На-ааа-стя-аааа!!!»
— Папа… мы здесь… — тихо прошелестело где-то совсем рядом. Саша наощупь ползком взобрался на груду камней, из-за которой донёсся этот еле различимый шёпот. Там, за кучей щебня сидела на земле Алька, прижимая к себе Настю.
Она раскачивалась из стороны в сторону, смотря вдаль невидящими глазами, а из сдвинутой набок грязной, когда-то белой шапки выбивался такой же белый и такой же грязный клок волос. Саша подполз к ней, попытался взять Настю, но сделать это не смог — Алькины руки словно сковал мороз, она превратилась в статую, которую невозможно было сдвинуть с места. Настя, увидев отца, отчаянно заплакала: «Папа… Мы гулять одевались… Потом как стукнет что-то, шкаф упал… И Надежда Алексеевна с тётей Таней стали нас из окна выкидывать… Ты не ругайся на них, я совсем не ушиблась… правда…»
Алька, услышав голос дочери, очнулась, подняла глаза на Сашу, тихо сказала: «А… это ты… А я… вот… серёжки купи…», — потом стала крениться набок и, разжав сведённые судорогой руки, упала навзничь. Саша подхватил Настю, которая захлёбывалась плачем и, прижав её к груди, стал баюкать и приговаривать: «Всё, всё… всё, Настюша… сейчас мы все домой пойдём…»
…Огромная груда строительного мусора — вот, что теперь называлось их домом. Чудом уцелел козырёк над подъездом. Он держался на честном слове, но Саша всё же решил проникнуть внутрь и посмотреть, можно ли что-то из вещей забрать. Альку и Настю оставил на улице, передав на руки толпившимся там, растерянным людям. И низко пригнувшись, нырнул в подъезд. Здесь, на первом этаже, была их дверь. Перелез через груду щепок, прополз в комнату… Толстый дубовый шкаф квартирной хозяйки, старой армянки тёти Беллы, держал на себе плиту перекрытия, и в приоткрытой дверце Саша увидел торчащий наружу тёплый Настин комбинезон. Потянул за него и, к своему удивлению, вытащил. Дальше просовывать руку побоялся — нависшая над шкафом, ощерившаяся арматурой стопудовая дура могла в любой момент рухнуть. Потом осторожно двинулся к входу в спальню. Может, удастся взять деньги из комода. Просунул голову в дверной проем и… увидел диван, на котором утром оставалась страдавшая от мигрени Алька. На диване лежала громадная бетонная плита…
Он выполз из подъезда. Лицо и волосы были белыми, словно присыпанными цементной пылью. Она всё ещё висела в воздухе, в небольшом отдалении руины зданий и люди терялись вовсе, словно город нарисовали на бумаге и оторвали часть листа.
Кто-то взял его за руку. Он оглянулся. Рядом стояла Алька. В её ушах поблёскивали новенькие золотые серёжки.